Вернувшись с охоты, сын рассказал, что он сделал так, как я советовал. В деревне Малые Столбищи его приютила одинокая бабушка. Зовут её Людмила Тихоновна. И всё Диме понравилось: и места, и охота, и деревня, и бабушка.
Следующей весной мы всей охотничьей компанией двинули в Малые Столбищи. Десяток домов расположились как попало, не образуя посад, даже смотрят в разные стороны. Деревня заросла травой и кустами – ни дорог, ни тропинок. Бабушкин дом стоит одиноко на краю деревни за небольшим ручейком. Сзади него, прямо за стеной, начинается луг, изрытый кротами, потом кусты, перелески и отдельные поля.
Людмила Тихоновна оказалась пожилой женщиной, худенькой, небольшого роста, с гладко зачёсанными волосами и печальными немигающими, как у птицы, глазами. Дима представил нас, после чего бабушка, как между собой мы стали её называть, пригласила нас в дом.
В доме всё было чисто прибрано, хотя и очень бедно. Людмила Тихоновна, прочувствованно всхлипывая, говорила Диме и его другу Андрею:
– Ангелы вы мои! А я ведь вас ждала. Гуси уже прилетели.
Потом, каждый год, много раз мы слышали от неё эти слова. Бабушка показалась нам скромной и застенчивой. Позднее поняли, почему – мы были для неё новые, да ещё и городские люди.
Охотились мы в тот год очень удачно. Гуси летали всюду, даже над деревней.
Когда вечером собирали стол, то и Людмилу Тихоновну усаживали с нами. Оказалось, что она всегда готова выпить, и ей наливали в её постоянную стеклянную рюмочку. Она всегда стояла у неё на столе. Бабушка выпивала рюмку, другую, потом курила у печки сигареты «Прима», складывая окурки в консервную банку. В такие моменты для неё главным было, чтобы её рюмка была налита, тогда она была спокойна. Людмила Тихоновна слушала, иногда загадочно и даже кокетливо улыбаясь, изучала нас хитрыми глазами, говорила о каждом из нас, что видит всё, всё замечает. Так оно и было на самом деле.
Когда она раскрепощалась, то переходила на мужицкие выражения, хлеще любого. Мы её хорошо изучили и узнали за годы охоты. Бывало, расходилась её весёлая душа, и тогда она «жарила» на гармони и пела песни, у которых невозможно было угадать мотив и понять слова. Засыпала она калачиком на маленькой кушетке, на которой и сидеть-то можно было только вдвоём, а нас укладывала на кровати.
После одной охоты, вернувшись в город, я выкладывал всё из карманов, и жена увидела обрывок газеты, на котором карандашом было написано: «Скоро приду ждите Люська».
– Что это за Люська такая? – подозрительно спрашивает жена.
Пришлось объяснить ей, что это бабушка Людмила Тихоновна записку в дверях оставляла. Себя она всегда называла Люськой.
– Люська повидала всего. Вам такого не привидится, – хорошо выпив, говорила она.
Выпивши она была очень часто, а трезвая становилась замкнутой и мало разговорчивой.
Как представишь себе её жизнь, кажется удивительно, откуда эта женщина черпает силы. В расцвет её молодости, во время войны, она была медсестрой в рыбинском военном госпитале.
– Милые вы мои, насмотрелась я там, лучше не вспоминать, – говорила и плакала она при этом.
Муж давно умер, две дочки взрослые, их семьи живут в других местах. В то время, когда мы к ней ездили, на неё опять свалилось горе – убили её младшую дочь. Раньше Люська была в партии, бригадиром в колхозе, была в почёте. Всё прошло. Живёт в деревне, где зимуют только два человека. Зимой в магазин на лыжах ходит. Обижается, что её забыли и не переселяют. Когда бабушку наконец переселили в Веретею, в дом, где раньше была школа, она выходила на крыльцо и грустно смотрела в сторону своей деревни, где вдали чуть виднелись старые ветлы.
В какое бы время мы к Тихоновне ни заявлялись шумной компанией, хоть в полночь, хоть под утро, она принимала нас как своих. У её дома стояли наши машины, и, когда её спрашивали, кто к тебе приехал, с бахвальством отвечала:
– Генералы!
Так в деревне все и думали, что мы генералы.
У бабушки жила одна облезлая кошка, и когда Люська как следует выпивала, она садилась на кушетку и разговаривала с ней и сама с собой. Мы ей тогда не мешали. Всяких забулдыг, которые к ней наведывались, она терпела, пока всё было нормально, а потом выставляла из дома. Щуплая, хлипкая бабушка хриплым, пропитым голосом говорила:
– Всё, хватит. Пошли все отсюда! Выметайтесь, – и они тут же уходили.
– Люська никого не боится, Люську знают! Пусть сунутся, – говорила она, и нам в это верилось.
Ходила молва, что у Тихоновны есть пистолет, но я думаю, что она сама пустила такой слух.
В этой, с виду слабой женщине, пережившей много и живущей несладко, оказалось действительно много сил, чтобы не опуститься на самое дно. Тихоновна ничего не просила, держалась гордо и независимо, наши денежные благодарности старалась при нас как бы не замечать, хотя чувствовалось, как они для неё важны. Прощаясь, она повторяла как бы сама себе:
– Уезжаете, ангелы вы мои, – и тихо плакала.
Живя ещё в Малых Столбищах, бабушка поделилась с нами сокровенным:
– Я уже готова. У меня и домовина запасена, на чердаке лежит.
Перевезла она домовину в Веретею и хранила её в сарае. Не так давно на Тихоновну обрушилось новое несчастье – сгорел её дом, бывшая школа, по вине соседей. Бабушку переселили в старый трухлявый дом в деревню Прямик.
Проезжая по своим делам через деревню Прямик, я зашёл в этот дом, чтобы узнать, что случилось и как она живёт. Тихоновна заметно сдала. Мне открылось жалкое зрелище её пристанища, где ни одной родной Люськиной вещи не было.
Единственная вещь, которая у неё сохранилась после пожара – домовина.
Вадим СВИРИДОВ